Мы говорили по-русски и слушали Москву…

Вместе с Белой армией казаки уходили из родной России, ставшей теперь страной Советов. Они рассеялись по всему миру, превратившись в эмигрантов, а их дети выросли вдали от родины. Как они тогда жили, а главное – что чувствовали? Своими воспоминаниями и рассказами отца – казачьего врача Федора Ивановича Бандурки поделился председатель совета старейшин казаков Америки и Канады казачий полковник Виктор Федорович Бандурка. Вопросы задавал основатель первого открытого русского радио США Сева Каплан.

– Начнем с самого начала, если вам удобно. Где Вы родились? Кто родители? Ваш жизненный путь весь.

– Я родился в Югославии в 1931 году. Отец мой был врачом. Но сначала он учился в военно-медицинской академии, был учеником Павлова. Успел закончить четыре курса и в 1918 году решил примкнуть к Белой армии. В октябре месяце на крыше поезда он двинулся из Петрограда на юг.

– Октябрь месяц? Там по дороге было немудрено замерзнуть…

– Да, было не мудрено, но, вы знаете, папа мне рассказывал, что коммунисты на севере были намного гуманнее, нежели на юге. В 1917 году, когда большевики взяли в руки власть, он находился на Литейном проспекте и ходил в погонах. Мимо шли курсанты-моряки, и один проходящий сказал: «Спрячься за моей спиной, а то тебя растерзают». Он ему спас жизнь. И еще он рассказывал случай, когда Ленин приехал в Петроград из Финляндии, студенты все хлынули на встречу. Папа жил рядом и тоже был в первых рядах. Ленин подошел, и папа назвал свою фамилию – Бандурка. Ленин спросил: «Украинец?». А папа говорит: «Нет, я с юга, русский». Вот и вся его встреча с Ленином.

Справка

В 1919 году 24 января родилась директива, подписанная Яковом Свердловым, о поголовном уничтожение казачества. В частности, в ней говорилось о необходимости массового террора богатых казаков, конфискации хлеба и других продуктов, полном разоружении и расстреле каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи. Эта бумага стала первой ласточкой по геноциду и репрессиям в отношении казачества, которое продолжалось практически весь XX век. За упоминание о казачестве можно было попасть на Соловки. Все мужское население станиц уничтожалось, а женщины подвергались, так называемой, социализации. Если в Российской империи из казачьего народа было создано некое сословие, то советская власть уничтожила это сословие, а казачий народ попытались растворить в братских славянских этносах. В 1920 году по этому поводу Ленин писал: «Задача ВЧК заключается в том, чтобы слово «казачество» исчезло из русского языка навсегда…». Казаки испытали на себе выселение из родных мест, концентрационные лагеря, массовые расстрелы, когда уничтожались дети, женщины и казачья память – старики. Казачья история переписывалась в угоду не только Советам, но и Западу. Во время расказачивания погибло около миллиона казаков.

– Революция выгнала практически всех, кто защищал монархию за границу. Что с ним было дальше после этого?

– Когда Белая армия терпела поражение в конце 1919 года, папа был тогда уже в Грузии. Грузины очень плохо относились к «белым» русским, морили голодом, папа должен был ехать в Нью Йорк из города Поти. И тут пришел один «белый» из Крыма и сообщил, что Врангель начинает движение против коммунистов в Крыму. И тогда он сказал: «Что мне Нью-Йорк? Я еду в Крым». Его полк должен был оберегать эвакуацию в Новороссийске. Но их бросили без поддержки… Случайно они нашли большую баржу и два дня плыли по Черному морю, потом один пароход их взял на борт. Папе тогда было 25 лет.

Имейте в виду, что папа служил и в 1914 году как студент-медик. Студентов не брали на войну, а он уже был фельдшер. Папа был казаком, но не служил в казачьих войсках, потому что требовались медики, и он служил в сибирских стрелках. Всю Первую мировую войну прошел, был в известном Брусиловском наступлении на первой линии. Когда перевязывал раненого, его самого ранили в руку и у него все пять пальцев были одинакового размера. Тогда он получил «солдатского Георгия» за это.

«Цветные» полки были в Галлиполи: Дроздовский полк, Корниловский…

– А что значит «цветные»?

– Это не казачьи полки, составлялись большей часть из бывших белых офицеров, которые остались живы после Первой мировой войны. Потом они уехали из Крыма, попали на греческий остров Лемнос, который был под французами. Французы морили их голодом, тоже самое было в Галлиполи – «дроздовцы» и «корниловцы» голодали. Потом в 1920 году король Югославии Александр пригласил русских, кто хочет, эмигрировать в Белград. Король Александр прекрасно говорил на русском языке. Он учился в училище по курсу правоведения, а когда стал престолонаследником, в пажеском корпусе. И до 1936 года, пока он был жив, Югославия не признавала Советский Союз.

– А большая была диаспора русская в Югославии в связи с этим?

– Вначале – да, а в 1920-х годах самая большая русская диаспора, как ни странно, была в Берлине – 200 тысяч русских! Туда даже приезжал Пастернак в 20-м году, и Илья Эринбург.

– Это тем более странно, что Россия воевала с Германией…

– Между прочим, в Германии русским жилось лучше всего.

– Как это можно объяснить, по-вашему?

– По-моему, это потому, что Берлин все-таки Пруссия, и среди прусских немцев было большое уважение к русскому офицерству.

В общем, папа уехал в Югославию. Вначале было очень трудно, они разместились в лагерях для перемещенных лиц.

Военный лагерь и часть казаков участвовали в свержении коммунистов в Албании, после чего поставили на престол албанского короля Зогу. А они жили в лагере, и, вот интересно, папа рассказывал, что был там один простой казак, который написал письмо своему другу в другой лагерь. Почтальон увидел, что это русский язык, и послал его в Москву. Через две недели письмо вернулось, и красным карандашом было подчеркнуто, что такой-то живет в таком-то лагере. Вот как умно советская разведка тогда работала.

– А жизнь у них была как в военном лагере?

– Да, до 1944-го года папа жил на чемоданах в надежде вернуться в Россию, как и большинство русских эмигрантов. Многие переехали в Париж, потому что Белград тогда был всего лишь большой деревней. Но папа остался и пять лет зарабатывал себе на жизнь тем, что строил в Словении дороги, субсидии не давали. А потом его друзья по лагерю сказали: «Мы соберем деньги и пошлем тебя заканчивать медицину в Загреб». Это столица Хорватии.

Папа закончил медицину в Загребе. Между прочим, учебники были на немецком языке, потому что Хорватия тогда была под австро-венграми. Он работал в больнице резидентом. А директор сербского красного креста любил все русское. Он предложил познакомить его со своей сестрой. И он ее привел, и случилась любовь с первого взгляда, а через шесть месяцев они поженились.

Предки моей мамы из королевского рода Обреновичей – это династия, которая была свергнута в 1904 году династией Караджордживичей (карагеоргиевичей). А во главе этого свержения стояла русская военная агентура, потому что династия Обреновичей была пронемецкая, а караджорджиевичи были за Россию. Ну и тогда сразу отцу нашли работу по сербской линии. А тогда получить государственную работу русскому врачу было нелегко. Над русскими подсмеивались, русские дамы всегда ходили в шляпах, но в дырявых чулках. Русских называли «рус купус», купус – значит капуста, потому что русские любили борщ с капустой. А дядя моей мамы был мэром Белграда, вы же понимаете, что это были сливки общества. И мама всегда внушала мне чувство касты, что я дворянин, что я выше. А отец мой был из простых – дед родился в городе Николаеве на Украине. Так как папа окончил с золотой медалью армавирскую гимназию, то он мог без конкурса поступить в любое учебное заведение российской империи.

– Значит, Ваш папа везде сам пробился практически без всякой помощи, и родственников не было влиятельных?

– Никого не было.

– А как же тогда любовь у них получилась, если Вам она прививала такое чувство, что Вы из благородных, а муж у нее был простой?

– Я не знаю, но влияние сербское было настолько велико, что я до шести лет даже не говорил по-русски. В 1937 году отец меня послал в соседний с Белградом город Панчово, там была русская больница и русская начальная школа, которую вели две «смолянки» Александра Аркадьевна Боголюбова и Мария Алексеевна, которая преподавала мне математику…

И она говорила папе: «Буду учить его английкому языку», а он говорит: «Нет, учи его немецкому!». И вот с шести лет мне нчали давать частные уроки немецкого языка, в будущем мне это даже помогло.

– А в семье Вы говорили с родителями на русском или на сербском?

– С матерью я никогда не смел говорить по-русски. Отец тоже говорил с ней только по-сербски. Русский она выучила уже в концлагере.

Жил я первые четыре года в Панчово в русском доме, как сейчас помню, у Василисы Иванеевой, а потом у мадам Зинаиды Садовской – это была русская аристократия, здесь играли на гитаре, и язык там среди эмигрантов был только русский.

– А что Вы имеете в виду, Виктор Федорович, когда говорите «в русском доме»?

– Это одна семья была, которая сдавала комнаты русским, жили пять-шесть семей, большой дом и двор. И там эта Зинаида научила меня русскому языку. Она часто пела, как сейчас помню, «Отцвели уж давно хризантемы в саду…». На рождественские каникулы я приезжал домой, и папа тогда стал говорить со мной по-русски. Мы слушали радио, папа ставил мне Москву. Папа очень любил музыку…

– Это был 1937-й год – самый разгар расстрелов, Ваш папа, значит, не слушал пропаганду, политические передачи?

– Нет-нет, только музыку. Это было село у нас, двор, лошади, коляска, он был сельским врачом, у нас была уборная на дворе. Была и прислуга у нас, пять-шесть человек, всегда жили безработные русские, все пили очень много… Когда папа навещал больных, если не было денег, они давали кур или поросенка. И вот у меня была целая галерея животных гуси, свиньи, овцы.

– Так Ваш папа практически жил как земский врач времен Чехова?

– Да и жил очень хорошо, я никогда не видел автомобиля, телефона. Новости по селу разносил барабанщик, он барабанил, а мы, дети, первыми узнавали, и я бежал к папе рассказать. Все лето я интересовался жатвой, пшеницей, сенокосом. В 41-м году был июнь месяц, папа говорит: «Иди сюда, сейчас будет выступление, учись русскому языку, замечательный диктор», и назвал имя – Левитан. Это было объявление войны…

– 22 июня…

– Вот это я помню, как будто было вчера. Вся русская эмиграция в Югославии думала, что это будет освобождение России, что летом коммунизм падет, и все русские поедут в Россию…

НИКТО УЖЕ НЕ ДУМАЛ О ВОЗВРАЩЕНИИ В РОССИЮ

– Значит, вы тогда, все взрослые русские, смотрели на Германию, как на страну-освободительницу?

– Так точно, и тогда начальника Восточного фронта, который дал честное слово немецкого офицера, что как только займет Киев, будет русская освободительная армия под командованием бывшего русского офицера из Риги.

Когда немцы заняли наше село, то реквизировали две комнаты, у нас жили два солдата, а большинство солдат были студентами из Гамбурга, и они прямо говорили: «Дойчланд капут!». Они считали, что идти на Россию – это ошибка. Потом был путч, после которого немцы начали бомбить Белград. И через семь дней один немец на мотоцикле занял Белград.

– Один мотоциклист?

– Да-да, а в нашем селе проходил кавалерийский полк сербский, и они сразу все бросили, офицеры скрывались в нашем доме. Потом их забрали СС.

У меня была удивительная поездка в 41-м году в декабре на санках 60 километров в город Белая церковь – это около Румынии. Отец отдал меня в кадетский корпус, меня остригли, и я там был до 44-го года. Очень умело действовали Советы тогда. Однажды подъезжает гестапо в кадетский корпус и забирает сына генерала Кутепова и сына кубанского генерала Фостикова, который командовал казачьей кубанской дивизией против красных. Оказалось, что они организовали в кадетском корпусе коммунистическую ячейку, и я только по малолетству не попал. А дружил и сидел вместе за партой с Ильей – правнуком Льва Толстого. У него старший брат Олег был в пятом классе, и они меня все время вербовали в эту коммунистическую ячейку.

– Они тогда уже были настроены против Германии и за Советскую Россию?

– Да, вся русская молодежь была настроена прорусски, и нам очень нравилось, когда немца били, особенно после Сталинграда, настолько было большое влияние советской разведки.

– Как же получилось, что никто из вас не выдал эту организацию?

– Была колоссальная спайка, потому что на первом месте была Россия. Все знали, что Ленина в забронированном вагоне послали немцы, и, конечно, среди нас не было доверия к немцам, а Советы на этом играли.

– Вы сейчас можете хотя бы догадаться, кто были те дети, с которых началась вот эта ячейка, как они попади туда? Это были дети офицеров, дети тех, кто эмигрировал из России, или они под легендой заслали туда своих детей уже готовых?

– Нет, это просто сын генерала Кутепова, родился в первой эмиграции, но советская разведка очень умно работала. Как только был убит король Александр, признали Советский Союз, и все русские говорили, что большевики не верят в религию. А советский посол, знаете, что он сделал? Он в соборе Святого Марка в Белграде пришел на большую торжественную службу архиерейскую, купил свечку, встал на колени и поставил свечку. Сербы говорили: «Почему нам говорят, что Советы не верят в бога, вот, смотрите, посол пришел в церковь, ставит свечку». Понимаете? Это же втирание очков. Это был 1936-й год.

Тогда папа нам сказал, что надо отсюда уезжать, а маман говорит: «Что такое? Я сербка! Куда нам? Поеду в Белград к своему брату». Но папа сказал, что все русские, которые остались, всех Советы повесили. И мы с мамой под охраной немцев выехали в Австрию.

В вагонах было четыре тысячи человек, мы доехали до границы Австрии и Словении и уже должны были войти в туннель, как вдруг начали ломаться окна. Англичане думали, что это военный состав и начали бомбить. Мы в одну секунду шмыгнули в туннель. Вся железнодорожная трасса была разбита и осталась на другой стороне в Словении, а мы были уже в Австрии. Потом я увидел лагерь какой-то и деревянные двери, а наверху написано: «Арбайт махт фрай – Маутхаузен».

– «Работа делает свободным», Маутхаузен – знаменитый концлагерь.

– Нас раздели догола – немцы очень боялись вшей, по 500 человек посадили в шатрах, дали сено, одно одеяло на всех. Папа тогда находился еще в Боснии. Мне было тогда 13 лет. Когда нас купали, я видел, как один еврей висит, и вода по капле капает на его голову – это были пытки такие. Тогда ко мне немец подходит и говорит: «Уходи, уходи, мальчишка…».

В лагере я работал, подавал пиво охранникам, и это меня спасло, ведь пиво очень питательное. А так раз в день нам давали гороховый суп.

А потом я решил пойти за ограждение железной проволокой, и увидел, как американские военные летчики играют в футбол. Один из них подошел ко мне через проволоку и дал коробку папирос.

Потом я подружился с одним молодым евреем, мальчиком, ему было 15 лет, который очень голодал. Я собирал горох и ему давал. Маме не говорил, что я его подкармливаю. Нам можно было выйти и подработать за железной дорогой, и однажды мы с ним пошли, но он не дошел – упал от голода. Я нашел тачанку и привез его обратно. Он меня целовал потом, но после этого я его не видел больше. Вы не можете представить, как немцы обращались… В Матхаузене было несколько градаций: одни в полосатых одеждах, другие в своей собственной, их стригли под ноль, а с левой стороны красной краской был написан номер. Они чуть-чуть больше получали паек. Русские солдаты были в своей форме военной, и обычно на десять евреев был один русский как бригадир. А в наказание носили большой камень по периметру лагеря.

Потом был другой лагерь, мы работали на военных заводах около Зальцбурга, папа уже был с нами. Там было много советских пленных, но белая эмиграция так настроила сербов, что мама всегда говорила: «Не играй с советскими детьми!».

Зальцбург никогда под Советами не был, но в 1943 году советская военная миссия была в нашем лагере с целью силой вернуть своих в Советский Союз. Но бывшие советские сбежали. Они уже не хотели возвращаться, хотя еще не знали про Гулаг. Мы, белые, распропагандировали их, чтобы они не возвращались на родину, а уезжали на Запад.

– У Вас уже не было иллюзий? Война проиграна, и никто уже не думал о возвращении и восстановлении той России, из которой когда-то уехал Ваш отец?

– Да, конечно. Вы видите, что мой русский язык замер, мы до 43-го года писали с буквой «ять».

– Нет, у Вас блестящий русский, очевидно, Вы много читаете по-русски?

– У меня школа русская, гимназия за границей, но русская все-таки, три года кадетского корпуса и потом в лагере была русская гимназия…

– Лагерь ваш продолжался до 1949 года?

– Даже больше, я уехал в 49-м году. Нас не приняли в Америке: рентгеновские снимки говорили, что папа имел в прошлом туберкулез. А они хотели принимать только здоровых людей. А в Канаде смотрели зубы, как лошадям, представляете?

– Я очень хорошо это понимаю, потому что в мою эмиграцию, которая началась в 70-х годах, было тоже самое. В Австралию брали только с хорошими зубами и в Канаду тоже.

Виктор Федорович, опишите, в каких условиях Вы жили в лагере? Какое помещение? Его размер?

– Три семьи в одной комнате – 10 на 15 футов (это вдвое меньше чем 10х15 метров). Нас было четверо, и еще семья: Бублик Василий Илларионович, его жена и сын Саша.

Мы многому научились от бывших советских, папа сразу уже врачом был. Был один хирург русский, бывший майор советский. Чтобы не голодать, они крали у фермеров коров. И когда была слякоть, чтобы не заметила полиция австрийская, что коров там крадут и уводят в лагерь, они надевали ботинки коровам. Мой отец как-то зашел в операционную, а там этот хирург-майор распотрошил корову на операционном столе. Это было уму непостижимо. Большинство русских были офицерами, они начали варить водку там, и даже продавали древесный спирт, от этого пара американцев ослепла…

– Да, его же нельзя пить, конечно.

– Американская разведка потом вывалила на улицу искать их, но они же были все советские, удрали. И пока был обыск, они не возвращались, а мы, белые эмигранты, остались. Когда ничего не нашли, то американцы-солдаты зашли в комнату к моей учительнице русского языка и украли драгоценности – это была Маргарита Сергеевна Энгельгардт.

– Известная фамилия.

– Она была фрейлиной Александры Федоровны, окончила Смольный. По-английски она позвонила в разведку, и все эти бриллианты и все письма Александры Федоровны возвратили, а этих посадили на два года. Вся торговля была в руках бывших советских офицеров и солдат.

– Они торговали, в основном, ворованным внутри лагеря?

– Да, ворованным, и я тоже там участвовал. Советские солдаты лечились у моего отца, и он просил их найти для меня работу. Они сказали, что есть работа в военной полиции. А насчет жалования ответили, мол, все, что видишь – твое.

А я был маленький, и он говорит: «Мы тебя бросаем через окошко, ты воруй». И я крал продукты со склада, давал им, а они куда-то сплавляли. Рядом был еврейский лагерь, так они сделали туннель из американского лагеря, и мы туда сплавляли яйца и сало. Но это было в 1946-м году.

– Давайте вернемся в 49-й год…

– Да, тогда папу Америка не приняла, и его знакомый юрист из Загреба говорит: «Хочешь поехать в Эфиопию? Там граф Иван Сергеевич Хвостов – правая рука Хайле Селассие (император Эфиопии в 1930—1974 гг.- прим. ред.), и он хочет создать русскую диаспору. Мы согласились, но сначала поехали в Швейцарию. Представляете, как из лагеря попасть в Швейцарию – страну, где не было войны. Это нейтральная страна. Мы попали в Цюрих, Женеву, были там три дня. Потом в Париж, поездом в Марсель, порт Саид, Суэцкий канал – это был сентябрь 1949-го года. И высадились в Джибути – это была тогда еще французская колония. До Аддис-Абебы добирались поездом. На полдороге где-то остановились, и в первый раз после 44-го года я видел арбуз. Приехали в Аддис-Абебу и жили в доме у одной дамы, которая сдавала комнаты. Папа получил место врача в джунглях недалеко от Кении в лагере для заключенных, их 15 тысяч было. Здесь не было названия «русский», все говорили «москоу». Оказывается, со времен Ивана Грозного были отношения между нашими и эфиопами. Эфиопы – христиане, они – копты и признавали только божественное начало Иисуса Христа. Это племя амгарское, там самые красивые женщины в мире, а официальный титул Ханселасе был «лайн де фендер оф джуда».

– Лев – хранитель Иуды…

– И, несмотря на то, что они были христиане, они все были обрезаны. Там было четыре деревни фалашей – черных евреев. Кстати, они строили пирамиды на юге у Голубого Нила. Они не смогли уехать с Моисеем, и когда началось наступление ислама, ушли в горы и сохранили древнееврейский арамейский язык.

Когда коммунисты свергли Хайле Селассие, эфиопское правительство их вывезло. Но их нужно было перекрещивать, потому что они признавали только три книги Талмуда, а четвертую – Моисея –  нет, так как они не были с Моисеем. На севере Эфиопии в скале есть место, где держится Ковчег Завета.

Справка

Эфиопская православная церковь утверждает, что Ковчег Завета находится в Аксуме, под опекой священников собора Святейшей Девы Марии Сиона. Этот ковчег считается величайшей святыней коптского христианства, и во всех церквях страны хранятся его копии.

– Я прожил там до декабря 1951-го года и немного успел овладеть эфиопским языком. Я даже поступил в колледж, и мои соученики стали все министрами. А папа пробыл там шесть лет. Губернатор провинции Аддис-Абеба забрал его к себе, и он стал личным врачом жены Хайле Селассие.

Один раз со мной произошел интересный случай. Отец послал меня в Аддис-Абебу доставать лекарства. По дороге пошли дожди, и наш «форд» не мог ехать. Было человек пять-шесть эфиопов и решили переночевать в джунглях. Они разожгли костер, но я не хотел с ними спать, потому что большинство из них были вшивыми. Я лег отдельно и вдруг меня кто-то нюхает… Лев! Я кинулся бежать и прямо к этим эфиопам, забыв обо всем. А они сказали, мол, мы так и знали, что ты к нам придешь. В Эфиопии льва нельзя убивать, потому что это – эмблема государства.

Когда я там жил, то занимался охотой на леопарда. Сын белого врача – я ходил на охоту один с винтовками. Однажды на меня напали обезьяны. Их было штук 60, они начали в меня камни бросать. Большие обезьяны, они ходили, а не сидели на деревьях. Они начали меня бить… После этого случая папа говорит: «Ты больше один не будешь ходить». А у него был один эфиоп из племени людоедов, ему было 18 лет. Папа его вылечил от заражения крови. Он стал моим адъютантом, и вот мы с ним ходили. Я ему говорю: «Бери винтовку», но он не соглашался никак. Ни один эфиоп местный не хотел поменять копье на ружье.

Мне было там интересно, так что в Америку никак не хотелось ехать, никак.

ЖИВА ДУХОВНАЯ СВЯЗЬ С ЗЕМЛЕЙ ПРЕДКОВ

– А что ж Вы поехали тогда?

– Большинство рабочих на коньонах были итальянцами, они научили меня своему языку, и я думал, что останусь в Аддис-Абебе. Но приехавшие американские горные инженеры предложили спонсорство. И я уехал в Бруклин, поступил в колледж францисканский. Это был 1952-й год. Учился я всегда на пятерки, как большинство русских, но стипендии не было. Ночью работал – мыл посуду, как сейчас помню, на 5-м авеню в ресторане «Шраф». То есть жил в Бруклине, а работал в Нью-Йорке. Во время каникул еще работал грузчиком. Я в то время платил кредиты – семь долларов, а у меня было 19 кредитов.

– Значит, 19 на 7 – это 133 доллара, большая часть заработка вашего уходила на кредиты.

– Конечно, а потом сестра со мной была. Она тоже нашла работу лаборанткой по крови в медучреждении, потому что она тоже три года училась на медицину.

– Это одна из ваших сестер, а вторая что делала?

– А вторая осталась в Эфиопии с родителями. Это был золотой век эмиграции. Приблизительно до конца 60-х годов было четыре хора: хор Александрова, хор Жарова, хор молодежи, хор капелла, который до сих пор существует с 40-го года. Так же был русский театр. Я тогда сразу устроился поднимать занавес в русском театре.

-А в каком помещении был театр русский?

– Это было недалеко от музея Рериха. И, конечно, тогда в это время жил Андрей Седых – один из многолетних редакторов «Нового русского слова», издатель. Тогда русская пресса действительно была русскоязычная. Седых помогал очень многим. Между прочим, он был секретарем Бунина…

А потом я был взят в армию, забирали до 26 лет.

– Ах, это был принудительный призыв?

– Да, принудительный призыв, и меня забрали.

У меня была невеста – эфиопская принцесса Турунеш. Она приезжала сюда в 1952 году и после этого приезжала в гости. Я был очень влюблен в нее. Ее двоюродный брат был эфиопским послом, и она меня пригласила на прием, где я познакомился с Громыко (Андрей Андреевич Громыко 28 лет руководил советским внешнеполитическим ведомством – прим. ред.) и с Вышинским (Андрей Януарьевич Вышинский в этот период был главой МИД СССР – прим. ред.). Ну, с Вышинским только шапошное знакомство, а вот с Громыко было очень интересно. Мы стояли на дворе, а вышли вместе. Он ждал лимузин и вдруг говорит, мол, жена все время жалуется: нью-йоркский климат ей не подходит, не знаю, что делать, Вы не знаете, где найти хорошего врача?

– Министр иностранных дел ищет врача хорошего в Нью-Йорке?

– Да, представляете, здесь?

…Однажды я решил поехать вместе с Турунеш в Вирджинию. А до 60-го года, если вы жили в Вирджинии, вы не могли даже сидеть рядом с белыми, поэтому она не могла поехать туда. Это я знаю и на своем опыте. Как-то с Турунеш зашел в «черный» район, у меня было 50 долларов, и я хотел разменять. А там как в кино – все черные. И эта красавица-эфиопка входит со мной в один бар, вся в цветном национальном костюме, а это же самые красивые люди на свете считаются – эфиопы. Бармен тогда посмотрел на меня и сказал: «Будет для вас размен денег». А тогда белый мог и живым не выйти оттуда, понимаете?

– Ну, Вы сейчас это вполне по-доброму вспоминаете, а тогда должно было Вас возмущать, правда?

– Очень возмущало…

Когда меня забрали в армию, там было так: «Все католики – два шага вперед, все протестанты – два шага вперед!». А кто остался? Евреи.

Со мной был один еврей, который говорит: «Ты оставайся с нами, но ты не можешь быть Бандурка, мы тебя будем звать Бандурштайн». И меня записали в синагогу, и каждую пятницу мы ходили в синагогу.

– А вот, когда Ваша невеста решила уехать, у Вас не было желания с ней покинуть Америку?

– Нет, потому что я тогда уже поступил в университет, получил звание магистра, и пошел работать, и опять: первая работа – еврейская больница для душевнобольных… Потом были разные клиники, в одной из них лежала известная балерина Ольга Спесивцева, ей было уже за 80 лет, люди приходили смотреть, как она кушает.

Справка

Ольга Александровна Спесивцева танцевала на парижской сцене. Несмотря на успех и личное счастье, она страшно тосковала по России. Эта тоска привела к серьезному расстройству психики. Брак распался. В 1939 году она переехала в США. Ее болезнь прогрессировала. С 1943 по 1963 год русская балерина пробыла в психиатрической клинике. Болезнь, наконец, отступила, но куда было деваться одинокой, уже немолодой русской балерине в чужой стране?

Она поселилась в пансионе Толстовского фонда, созданном младшей дочерью Льва Толстого Александрой, в маленьком американском городке Вэлли Коттедж недалеко от Нью-Йорка. Здесь Ольга Александровна и прожила вплоть до своей смерти в 1991 году.

– Она была на одном уровне с Анной Павловой. Ее подругой была Матильда Кшесинская.

Справка

Матильда Кшесинская – не только выдающаяся балерина, первая среди русских танцовщиц исполнившая 32 фуэте подряд, но и одна из самых красивых женщин своего времени. С 1892 по 1894 год у нее был роман с цесаревичем Николаем – будущим императором Николаем II. Затем она была любовницей внука Николая I – великого князя Сергея Михайловича и внука Александра II – великого князя Андрея Владимировича. В 1902 году у Матильды Кшесинской родился сын Владимир. Кто именно из членов царской семьи был отцом мальчика, история умалчивает. По указу Николая II, Владимир получил отчество Сергеевич, фамилию Красинский и потомственное дворянское звание.

– Она была хорошей знакомой князя Голицына, он был тогда директором дома для стариков, и он мне говорит: «Я тебе покажу русскую Спесивцеву». Я тогда ничего не знал, как говорят, был «зелененький», целый час на нее смотрел…

После того, как я получил магистра по химии, в один прекрасный день моя жена говорит: «Ты иди учиться на доктора, у тебя все доктора в семье, а ты один только – нет» и приносит бумагу в ортодоксальный еврейский университет.

– А Ваша фамилия была та, которую Вам приделали евреи?

– Да (смеется), но я вернулся к своей и умолял Бога, чтобы меня не приняли. Однако через три дня мне позвонили и сказали: «Приезжай завтра срочно, мы уже начали занятия».

– А почему Вы не хотели?

– Я не любил учиться.

– А-а-а, это понятно…

– Ну, и меня взяли, платили 300 долларов в месяц, наняли двух евреев мыть мне склянки, и через четыре года сказали: «Иди и пиши диссертацию». Диссертацию я написал за пять дней, потому что каждую неделю должен был давать своему профессору отчет, что я сделал за день. Защита – шесть человек, два часа – и мне дали степень доктора. И потом сказали: «Не забудь где ты учился».

От редакции

В Нью-Йорке Бандурка-младший включился в казачью жизнь и работу в штабе Кубанского казачьего войска за рубежом. Был одним из основателей Кубанского музея, в котором хранились казачьи регалии, вывезенные из России во время Гражданской войны. Именно эти регалии вернули на Кубань, в Краснодар.

Восемь лет он был адъютантом атамана ККВ за рубежом. Каждый год проводились сборы с участием казаков разных станиц, которые берегли устои и жили по давно заведенным законам. Виктор Федорович был менеджером хора Сергея Жарова и сам великолепно пел.

Хор создавался в самые тяжелые годы эмиграции в военном лагере «Чилингир» под Константинополем в Турции в 1921 году, где казаки умирали от истощения и болезней, но, умирая, они молились и пели. По приказу начальника дивизии собрали лучших певцов всех полковых хоров в один, который должен был своим участием в богослужениях содействовать поднятию угнетенного духа войск. Ставший впоследствии легендарным, хор Сергея Жарова объехал весь мир, выступал на самых знаменитых концертных площадках, пел перед королями, императорами и президентами и неизменно пользовался огромным и заслуженным успехом.

Виктор Федорович знакомил Америку с русской церковной музыкой. Он пять раз привозил из России в Америку и Канаду прекрасный московский хор «Акафист», провел с ним шестьдесят концертов, выпустил шесть дисков. Был лично знаком со многими священнослужителями, внесшими свой вклад в развитие русской духовности за рубежом, в том числе и главой русской церкви. Кстати, в Нью-Йорке православные храмы построены казаками.

Женой Виктора Федоровича стала русская девушка – Мария Коновалова, родившаяся в Штатах. Познакомились они на катке в городском парке Нью-Йорка: «Он упал, а я его подняла», – вспоминала потом об их встрече Мария Алексеевна. Через полтора года влюбленные поженились. Супруга Виктора Бандурки, учитель математики и английского языка, стала хорошей хозяйкой и прекрасной матерью троих детей – двух дочерей и сына. Сейчас семья прибавилась – в ней 5 внучек (у всех русские имена) и внук Ваня. Ему нет и двух лет. Многие из внуков носят родовую фамилию Бандурка.

– Всю жизнь с женой дома мы общаемся только на русском языке. Хотя в Америке прожили 58 лет, – говорит Виктор Федорович. – Наша старшая дочь Лена говорит по-русски, сын Олег и младшая Нина – не говорят, но язык понимают.

Супруги Бандурка в России бывали не раз. В Москве, на родине отца Марии Алексеевны – в Чите, в Кисловодске – у тетушек жены, в Сочи – у друзей.

В Краснодаре, как называет его Виктор Федорович – Екатеринодаре – удалось побывать только в аэропорту. Зато до сих пор помнит вкус кубанского хлеба, который попробовал по дороге в Майкоп. В конце 90-х он приехал на родину отца – в Отрадную. Родственников не нашел, но познакомился с однофамильцами.

– Пришло, наконец, то время, о котором мечтал мой отец. Когда эмигранты начинают возвращаться на Родину, – говорит Виктор Федорович Бандурка – Только среди них осталось уже совсем мало тех, кто в годы красного террора вынужден был покинуть Россию. Зато приезжают их дети, которые мечтают ступить на благословенную землю своих родителей и предков, духовная связь с которой живет в каждом русском, независимо от места его проживания.